Незаметно прошли в тыл противника. Вдруг
послышался громкий смех: гитлеровцы чувствовали себя в полной безопасности.
Подойдя ближе к дзоту, Бусалов по-немецки крикнул:
-- Солдаты, выходите и сдавайтесь!
Наступила тишина. Из дзота никто не выходил. Команда повторилась. Из
двери показалась рука с пистолетом, а затем на мгновенье высунулась голова
гитлеровца в каске.
Бусалов выстрелил, и враг упал. На следующую команду никто не
отозвался. Бусалов бросил в дзот гранату. Один за другим стали появляться
солдаты: кто ползком с белым платком в зубах, кто с поднятыми руками. Один
высоченный фашист бросился бежать, но разведчик сразил его автоматной
очередью. Три гитлеровца стояли с поднятыми руками. По команде: "Вперед!" --
они, выбравшись из траншеи, двинулись под конвоем в сторону переднего края.
Всполошившись, гитлеровцы открыли беспорядочную стрельбу. Двух пленных
разведчики повели вперед и быстро скрылись из виду. Третьего фашиста,
раненного осколком гранаты в ногу, взвалил на плечи Бусалов. Ноги вязли в
болоте. Покидали силы. Это заметил гитлеровец и здоровой ногой специально
цеплялся за кочки и кусты, препятствуя ходьбе. Затем внезапно левой рукой
схватил Бусалова за горло, а правой вцепился в автомат, висевший на его
груди. Началась схватка. Сбросив врага с плеч в болотную грязь, Евгений
вырвал из рук фашиста свой автомат, ударил его по голове, и тот потерял
сознание. Отдышавшись, Бусалов вновь взвалил гитлеровца на плечи. Нести его
было трудно. Но в этот момент подоспели однополчане. Они помогли дотащить
"языка" до штаба.
...А вот послушайте, что мне из дому пишут. Соседа моего, Прошку,
красавца парня, косая сажень в плечах, погнали на войну в самом начале. И в
первом же бою его ранило, да так, что в госпитале ампутировали обе руки до
плеч и ноги до основания. Остался самоварчик. И сгноили бы его вскорости в
каком-нибудь доме для инвалидов, как и других таких же бедолаг, если бы не
Марья -- молодая вдова из нашей деревни. Бабьим умом она поняла, что быть
войне долгой, мужиков не останется и куковать ей одной до конца дней своих.
Поняла и взяла Прошку из госпиталя. Привезла домой, вбила костыль в стену и
повесила туда мешок с Прошкой. Висит он там сытый, умытый, причесанный, даже
побритый. А Марья его погулять выносит, а как вечер, вынимает из мешка и
кладет себе в постель. И все у них на лад. Уже один пострел булькает в
колыбели, а второй -- в проекте. И колхоз Машке помогает, дает ей всякие
послабления: шутка ли, такой инвалид в доме, с орденом на мешке... Марья
сияет, довольна. Мужик-то всегда при ней -- к другой не уйдет, не запьет. А
по праздникам она ему сама бутылку для поднятия настроения ставит. И ожил,
говорят, Прошка-то, висит на своем крюке, песни поет да посвистывает...
Так-то, братцы.
...Двоим на всякий случай Павел приказал лечь в машине, наводчику и Федору разрешил спать в хате, а сам остался бодрствовать. Часа через два, продрогнув основательно, он внимательно послушал во все стороны, ничего подозрительного не заметил и ушел в хату, чтобы перекурить в тепле и не маячить на улице огоньком цигарки. После этого Павел собирался разбудить на смену заряжающего, который спал в машине и, наконец, отдохнуть. Потягивая самокрутку, он постоял у окна, наблюдая за улицей, потом присел рядом с двумя товарищами, крепко спавшими на соломе, разостланной перед теплой еще печью, и... незаметно уснул.
Серый рассвет раннего утра уже лениво просачивался через маленькие оконца в хату, когда водитель Федор Сидоров, проснувшись, точно от толчка, открыл глаза и сел на своем соломенном ложе. В хате раздавался громкий храп, в спертом воздухе пахло потом, мокрой солдатской одеждой и сапогами. У противоположной стены, под окнами, головами и плечами в тени, спали четверо новых людей. Один из них, самый длинный, почти касался Фединой ноги своим сапогом, облепленным грязью. "Наверное, пехота-матушка подошла. Умаялась, поди, царица полей чернозем месить", - посочувствовал Федя и, сладко потянувшись, хотел было снова "замкнуться на массу", но вдруг взгляд его задержался на сапоге с короткими широкими голенищами раструбом. "Трофейные", - лениво подумал водитель, расправляя под собой сбившуюся складками шинель, и случайно обратил внимание на то, что все, кто лежал напротив, обуты в "трофейные" сапоги. "Немцы!" - обожгла Федю страшная догадка. Он оторопел от неожиданного открытия, но это длилось не дольше двух-трех секунд. Быстро вытащив пистолет и беззвучно подняв предохранитель, он сразу почувствовал себя увереннее и тихо поднялся на ноги. Держа ТТ наготове, водитель ловко собрал автоматы, стоявшие у стены, в изголовье спящих, ни разу при этом не брякнув металлом и не задев ни одного из немцев. Вооружившись "шмайссером" и взяв их на прицел, он бесшумными, но чувствительными толчками ноги разбудил своего командира и наводчика и одними губами приказал:
- Тихо! Бери по автомату, ставь на боевой взвод. Сейчас будет представление. - Без озорной шутки Федька обойтись не мог.
Взяв автоматы на руку, Стаханов с наводчиком, пятясь, отошли к дверям. С размаху двинув ближнего немца носком сапога по боку, Федор отскочил назад и во всю мочь гаркнул:
- Авштейн! Алярм!
Шаря спросонок в изголовье и не находя своих автоматов, фашистские солдаты, толкая друг друга, неловко поднимались с пола и обалдело выпучивали глаза на трех вооруженных людей в танкошлемах.
...Нескончаемая дорога вьется между песчаными холмами. Все однообразно и
монотонно. И вдруг в небе, пересекая наш путь, появились две большие птицы,
похожие на кур. Чувствуется, что они упитанны. Раздался выстрел, другой,
третий. Птицы продолжают лететь. Раздалось несколько автоматных очередей.
Затем началась сплошная стрельба. Почти все подняли свои автоматы, винтовки,
карабины и начали палить по птицам. А они продолжали лететь, как ни в чем не
бывало. Вся степь огласилась таким гулом, что казалось идет серьезный бой.
Несколько командиров метались между стреляющими и что-то кричали. Но ничего
не было слышно. Всеми овладел азарт, две тысячи стволов продолжали стрелять.
Казалось чудом, что птицы еще машут крыльями и летят. Но вот одна как будто
ударилась о невидимую стену. Одно крыло перестало махать. Она не может
понять, что случилось, машет крылом и пытается как-то установить равновесие.
Но вот, видимо, еще одна пуля настигла ее, она перестала махать крыльями и
начала падать. Вторая птица почти тут же замерла в полете и устремилась
вниз.
Несколько десятков солдат кинулись за ближайший холм к месту их
падения. Что там происходило не знаю. Но обошлось все же без жертв.
Движемся дальше, обсуждая случившееся. Спускаются сумерки. Делаем еще
переход и останавливаемся на ночлег. Вокруг все та же степь с песчаными,
поросшими бурьяном холмами. Мы, человек десять из взвода разведки,
расположились в лощине, сели на землю, молчим, отдыхаем. Пытаемся из сырых
веток кустарника разжечь костер. Ничего не получается. Сказали, что ужина не
будет. Пронизывающий ветер донимает все больше. Сидение в холоде, да еще во
влажной одежде, становится неуютным...
Когда усталость немного прошла, вскидываю автомат и иду в темноту
прогуляться по окрестностям. Замечаю в соседней ложбине что-то вроде
привязи, около которой стреножены лошади. Иду туда. Лошади одни, никого нет.
На мордах у них болтаются торбы то ли с овсом, то ли с чем-то еще. Они
периодически их встряхивают и жуют содержимое. Подхожу ближе. Щупаю торбу у
одной из них и определяю, что там кукурузные початки. Засовываю руку в
торбу, предварительно дав лошади шлепок, чтобы не вздумала кусаться и достаю
кукурузный початок. Он в зеленой лошадиной слюне и до половины изгрызен.
Вытираю початок о полу шинели и пытаюсь жевать. Зерна высохшие, твердые как
камень. Таким же образом достаю еще початок, кладу его в карман и, жуя, иду
дальше.
Я, промокший до нитки и продрогший, как говорится, до самых костей,
пытался как-то согреться хотя бы энергичными движениями, но тщетно. Немного
выручала меня трубка, которую я курил уже довольно давно, еще до фронта. Она
была массивной, солидной вместительности, с классически изогнутым чубуком и
долго хранила тепло. Мой табак размок, и мне доброжелательно предлагали свой
соседи по окопу. Трубка эта хорошо грела руки, но остальные части тела от
довольно крепкого, державшегося всю ночь и целый день мороза стали терять
подвижность. Моя пропитавшаяся водой одежда постепенно превращалась в
ледяной панцирь. Ноги и руки мои кроме пальцев, гревшихся от трубки, уже
практически потеряли подвижность, только голова еще вертелась на шее
довольно свободно. Сапоги у меня скоро стали ледяными колодками, и я
опасался, как бы ноги не обморозились похуже, чем палец во время зимнего
похода в училище.
Командир роты майор Сыроватский, видя, что толку от меня немного,
приказал двоим легко раненным штрафникам доставить меня в медпункт
батальона. Они и поволокли меня, как ледяную колоду, снова через Друть,
назад.
В батальонном медпункте, который размещался в палатке с печкой,
орудовал наш доктор - капитан Степан Петрович Бузун, небольшого роста, со
старомодной бородкой (его, наверное, никто, даже штрафники не называли по
воинскому званию). Он и его помощник лейтенант Ваня Деменков разрезали
саперными ножницами на мне обледеневшую одежду и сапоги, стащили с меня это
все, тут же энергично растерли всего от головы до пят спиртом. Конечно,
влили и внутрь солидную дозу спиртного, одели меня во все сухое и даже обули
в теплые валенки.
Так как в палатке было полно раненых, рядом с палаткой в глубоком снегу
мне отрыли яму, дно устелили хвойным лапником и прикрыли его частью
плащ-палатки. Уложив меня туда, закрыли второй половиной плащ-палатки,
"утеплили" ее сверху еловыми ветками и... засыпали толстым слоем снега,
оставив отверстие для доступа воздуха. Хорошо разогретый и спиртовым
растиранием, да и внутренним "компрессом", я почти мгновенно заснул
мертвецким сном.
Утром выбрался я из своей "берлоги" с чувством хорошо отдохнувшего и
снова полного сил и энергии человека. Я не получил даже банального насморка,
обычного для таких переохлаждений, не говоря уже о воспалении легких или
каком-либо бронхите. Как мне объяснил потом всезнающий Степан Петрович, это
был результат мобилизации внутренних сил организма, возникающий именно в
условиях лишений и сверхнапряжений. И даже, как я узнал позже, инфекционными
болезнями во время войны люди болели реже и легче, не говоря о том, что
вовсе не возникали какие-либо эпидемии.
