...В начале ночи, когда совсем стемнело, пришел старшина. Мы вышли на тропу и вскоре добрались до подвала. Я устроился \на тонкой подстилке из тросты льна\ на каменном полу в подвале и сразу почувствовал ледяное дыхание его. Подвал не отапливался, в нём горела только ночная коптилка \из сплюснутой гильзы снаряда\. Полукруглые своды отбрасывали серую тень. Старшина раздал мучную похлёбку, мороженый хлеб, пожелал мне всего хорошего, повернулся и ушёл обратно. Я недолго лежал и думал о жизни. Поворочался, поскрёб за пазухой от надоедливых вшей. С моим приходом в подвал солдаты несколько оживились. Но видя, что я устроился на полу и не собираюсь уходить, ещё больше поникли и приуныли. Они поняли. Если сюда, в подвал, сунули ротного, то их, солдат, из подвала вообще не выпустят. Я подложил под голову чей-то старый дырявый котелок и вскоре заснул. Солдаты потёрлись, повертелись на месте и быстро успокоились. Всё было по-прежнему уныло, вяло, полусонно, неподвижно, холодно и голодно. Люди давно уже промёрзли в этом каменном гробу. Солдаты не роптали. Они видели, что их ротный командир так же, как и они валяется на холодном полу. Я обращался несколько раз в батальон \и непосредственно в полк\ с просьбой выдать на роту ещё одну железную печку. Мне не обещали. И даже сказали: – Всё равно не натаскаете дров! А лучиной подвал не нагреешь. Солдатам это было непонятно. Лёжа на полу, Нои корчились от холода. В подвале стояли часовые. Тот, кто сменялся с дежурства, устраивались спать. Сон на некоторое время избавлял людей от мыслей, от холода, от голода и мук. Камень не только излучал страшный холод, он пронизывал человека до самых костей. От него ломило суставы, болели впадины глаз. Холод остриём подбирался к позвоночнику. В позвонках застывала живая костная жидкость. Если солдата пытались будить, то побудка начиналась с расталкивания и пихания. Солдата долго трясли, приподнимали от пола, только после этого он открывал глаза и удивлённо смотрел на стоявших над ним солдат. Из памяти у солдата от холода всё вылетало. Когда лежишь на боку на каменном полу, то застывает половина лица и вся нижняя часть тела. Она не только застывает, она немеет. И когда тебе нужно встать, пошевелить ты можешь только одной половиной. Рот и лицо перекошены, шея неестественно выгнута. Лицо выражает гримасу страдания и смеха. Рот и лицо искривились, как будто человек передразнивает вас. Хотя каждый, кто это видит, понимает, что это всё человеческие муки, а вовсе не гримасы и злоба, которую можно увидеть на сытых и довольных \физиономиях тыловиков, батальонных и полковых\. Холодным стальным обручем ледяной холод давит на голову, в висках страшная ноющая боль. Глазные яблоки не шевелятся. Если я хочу посмотреть в сторону, я поворачиваю туда всё тело. Потом, окончательно встав на ноги, начинаешь ходить по подвалу. Так постепенно оттаиваешь и подаёшь свой голос. Все двадцать солдат в подвале напрягали свои последние силы, но никто не роптал. Великий русский народ! Великий русский солдат! \А там, в тылу, наши начальнички жевали куски свиного сала, прихлёбывая наваристым бульоном\ Некоторых солдат приходилось менять совсем. Появлялись больные и раненые. Их по одному отправляли на льнозавод. В каменном подвале, где мы сидели, потолок и стены были покрыты белым инеем, слоем льда от дыхания людей. Иней оседал на холодный кирпич стен и сводов. Печей в подвале не было. Это была самая близкая точка, расположенная к немцам. Мы стояли друг против друга так близко, что вряд ли кто-то видел перед собой немецкие позиции ещё ближе, чем мы. Мне довелось потом до конца войны воевать на передке, но нигде и никогда мы не стояли от немцев так близко, как здесь. И это не эпизод, не остановка на два-три дня, мы здесь держали оборону, считай, не меньше полугода. И что хотел я ещё добавить. Немцы сидели внутри бревенчатого дома и день и ночь топили печь. Их часовые стояли снаружи и за углом. \Встретишь вот так когда-нибудь фрица, ты его никогда не видал, а по голосу узнаёшь. Вот как долго и близко стояли мы друг от друга\. Немцы на постах без умолку разговаривают. Закашляет немец, пустит струю в штаны, возьмёт шипящую с дребезгом высокую ноту, а у наших солдат в подвале душу выворачивает от голода. Обожрались черти! Жрут, как лошади! Стоят \смолят\ и воняют под себя на посту. Наши солдаты точно определяли на слух, когда немцам в дом приносили еду, когда они выходили после еды покурить и повонять на свежем воздухе. – Вот сволочи, третий раз сегодня обедают! – говорил кто-нибудь из солдат. А те, кто лежали на каменном полу, начинали ворочаться...
